Видение                                      
                                                                  
Привычное моё ночное времечко
бессонницею вычертило круг.
Я в блюдечко морскому свину семечек
подсыпал, и привиделось мне вдруг:

«Иду по широченной тихой улице.
Прохлада. Никого. И тоже ночь.
Цикады по кустам. Какие умницы,
встречая, замолкают. Я же прочь
от этого молчания пугливого
иду хоть не спеша, но тороплюсь.
Как знать, а вдруг дыхание приливное
возьмёт и принесёт дождливый блюз?
А вымокнуть не хочется, поэтому
шаги быстрее. Город впереди,
воспетый музыкантами, поэтами,
Буэнос-Айрес! Ночь! О, Господи!…»

Я помню всё. И ночь ту, бесконечную,
и менестрельных радостных бродяг,
и этот город, где в застывшей вечности
звучал не блюз, а танго из дождя!…

На перелёте

Дакар. Жара. Аэропорт.
Точёные фигуры.
Здесь каждый белый, будто лорд,
написанный с натуры;
многоголосье, суета,
французско-африканский
слоёный говор. Немота
здесь – лучшее лекарство
от обращений: кто ты есть,
когда лишь час для пира –
впитать в себя живую смесь
тропического мира…

Второй этаж: базарный зал.
По стенам, по прилавкам –
устанут тешиться глаза
(забудешь Рильке, Кафку,
и Пушкин, наш арап, не тот,
хоть кровь-то и – отсюда),
когда стоишь, и льётся пот,
стоишь – вокруг, и – всюду
такие виды, образцы, 
такие экспонаты(!),
что ты, как схваченный Янцзы,
уносишься куда-то
в небесный мир… и снов… и грёз…
И на душе – так сладко!
Но снова проза. Дрожь. Мороз…
Объявлена посадка…

Cape Peninsula

И с невозможностью проснуться и дышать
вечерним бризом у «Двенадцати Апостолов»
устало дремлет одинокая душа,
не находящая себя на полуострове,
где расцветает многоцветьем Kirstenbosch
и где Атлантика с Индийским перемешаны,
и где я чувствовал томительную дрожь,
которой верил несказанно и помешанно.

И та любовь моя, как Бродского стихи
или его островитянская Венеция.

Я просыпаюсь, и во мне одни грехи.
А главный тот, что там оставил своё сердце я…