Руслан Комадей
Екатеринбург, Россия

 

***

Состригли снег с увесистых холмов,
и те оцепенели осторожно.
Их шелуху и кожу проводов
еще вчера погладить было можно.

Цела вода, а лопнули назло
колеса капель в кислых оболочках.
И мне не померещилось стекло, –
я шёл к нему, как прима, на носочках.

На коже уцелевшего лица
ни родинки, но виден в полной мере
мальчишка, ожидающий отца:
кота в мешке, скелета в шифоньере.

На запах он выходит голодать,
так ужин достаётся по наследству.
И мальчик ищет умершую мать
в покойнице, уснувшей по соседству.

Брюшные лабиринты как гробы,
рубаха оттопырена на горле.
На похороны словно – по грибы,
когда глаза пускают в землю корни.

Соринки слёз сметаются под стол,
соседи затевают годовщину.
Как здорово, что ты меня нашёл,
и сам придумал этому причину.

ОСТЕКЛЕНИЕ

Наскальный иероглиф ноября:
осколки листьев лижут мне ладони.
Псы осени грызутся втихаря.

Под шапкой мира в вязкой гематоме –
припухлые хрустальные шары,
как дети, обнаженные в роддоме.

А на краю промышленной дыры
четвёртый день творенья, как по маслу,
по темени малюют маляры

стеклянными глазами понапрасну,
так все подслеповатые творцы
подвергнуты японскому соблазну,

что красят будни, солнца и торцы
небесных зданий, купола улиток
и прочей почвы акрообразцы.

Не утихает тиканье калиток
(трухлявый хор): здесь рухляди полно.
И снег скрипит, как стая инвалидок.

Когда изображение больно,
на зеркале останется помада
и проститутка в бледном кимоно.

Япона-мать! Здесь никому не надо
втирать вишнёвый соус или есть
прокисший снег со вкусом лимонада.

Бог говорит, что тоже хочет есть,
что был давно, но в голоде Господнем
необходимо жажду предпочесть.

Так чёрствый чай я у ребёнка отнял,
чтоб жидкокристаллические льды
растаяли в стакане прошлогоднем.

В нём я увидел плоские следы,
окрошку стёкол на полу, под ними
туннельных глаз продольные ходы.

Я вижу цвет, но забываю имя,
мой Вавилон, как Арарат – навек.
Застывший грим в японской пантомиме.

Морщины риса, словно талый снег,
у каждой тары дребезжат под паром,
а вся кастрюля – соевый ковчег.

На кухне время кажется мне старым:
и бабушка ходила под венец,
и волосы сжигала скипидаром

случайно. В детстве я устал вконец
карабкаться глазами по оправам,
как будто там не стекла, а свинец.

В тибетской книге я читал по главам,
что все очки по осени горят,
теплопроводным оказавшись сплавом.

Есть зрение, как киноаппарат, –
для движущихся линз и чёрно-белых
хрусталиков на несколько карат.

И есть фотограф для остолбенелых
стеклянных лиц, но даже на меня
не хватит снимков одеревенелых.

Стекло с кислинкой – это кровь моя…
У скатерти ворую струи ниток
и пальцы вытираю о края.

Как на Востоке (поздний пережиток),
Великий Путь пошагово хранят
на коже поздравительных открыток

верблюды, что замыливают взгляд,
и вымытый он промышляет в теле…
Вперёд, парнокопытный шелкопряд!

Но в праздник отопительной недели
истлеет снег – и коконы замрут.
Они мне и живые надоели,

похожие на окна, что цветут
на жирных отраженьях. В отраженье
мне ближе тень: её не украдут,

как узелки часов, что без движенья
у вора остаются навсегда
на память, как таблица умноженья.

Мне не вернуться осенью туда,
где поздний снег зависнет, как на снимке,
а на земле окажется вода.

В небесном объективе через дымки
и вспышки снов летят наперебой
сценарии молитв по анонимке.

Теперь Господь останется с тобой
наверняка, и мы услышим сами
как Гавриил орудует трубой

в дневном аду, во тьме на Фудзияме,
в Чистилище: звук источает свет
и видно дно, как в оркестровой яме.

Я заблудился, но нашёл ответ:
что триединый Данте Алигьери –
японский восхитительный поэт.

Я без очков, но вижу на примере:
терцины с хокку банчат буриме…
я вру, конечно, но не лицемерю.

Внутри строфы созрело резюме:
Пусть Беатриче наша – это гейша;
La commedia – просто аниме.

Ход мысли выбирает путь дальнейший
не в ад, а во Флоренцию назло
своим врагам и мнению старейшин.

Сквозь тусклое свинцовое стекло
всё началось, но больше не случится.
И потому уже – произошло.
 

А. Вавилову

Когда не Бог судья, присяжные ли вы?
Идёте наугад в свой захудалый лес
в широких рукавах обветренной травы,
угадывая тень опущенных небес.

И лес скрипит, хотя он смазан изнутри,
где горизонт, как ключ, проткнул его насквозь,
и в скважину воды вливайся и смотри,
ты не хотел туда, но и тебе пришлось:

тут микро-воробьи кромсают на куски
куриной слепоты зрачок берестяной,
тут женщины для нас сплетают позвонки,
чтоб можно было свет почувствовать спиной.

Когда мы их во тьме пытаемся обнять,
то тискаем в руках хрустящую фольгу.
А под лопаткой – ключ торчит по рукоять,
и я его впотьмах для нас приберегу.

Я – телеграф травы, я – фаза фонарей.
Не спрашивай меня, зачем тебе глаза?
Любая темнота – враньё поводырей.
Они меня ведут. Подглядывать нельзя...