Украина, Донецк
ГУМБРИЯ
Мальчик, дальше!
Н. Гумилев
В черной и лиловой Гумбрии чахнут чопорные лилии.
Будто раненые волки, отступая в темноту,
стонут волны страшно, сдавленно, от бессмертья и бессилия,
и уходят мягким шагом в глубину твоих зрачков.
Там, у пирса, коронован обреченный в принцы шут -
пьет, углем рисует слезы, искривленный в плаче рот.
Он поет под звон гитары, смех дурманящий русалок,
он целует им запястья, губы, пальцы, снова пьет.
На закате ты увидишь: под высокий грозный купол
пламенем взовьются тени акробатов, слуг и шлюх.
Этот паж с глазами вора, эта дьявольская труппа -
будут верной твоей свитой, шаг за шагом, вдох за вдох...
Ты войдешь - и все затихнет, онемеет. Только сердце -
мое сердце будет биться в самом небе, в самом дне.
Ты войдешь бездумно, грубо, влажная, моя, живая,
приручишь и это море, и бескрайний дикий лес.
Мед смешается и горечь, солнце с ночью, джазом, перцем.
В черной и лиловой Гумбрии,
в дивном и кошмарном сне...
МОРРИСОН
Детка, вслушивайся в стоны соседей, стоны котов.
Молись на плакаты Моррисона, запирай дверь на ключ.
Разбивай кулаки о стены – и слизывай с пальцев кровь,
воздух будет, как чужие ладони, липким, будет, как жвачка, тягуч.
А все прочее – китч, детка, все прочее – самый бессмысленный путч.
В шагах за спиной звучат кастаньеты (ах, как же стучат кастаньеты!),
в том, как пластинка шуршит под иглой – тихий, немой океан.
Детка, пусть никого не волнует, какою ценой и где ты
берешь свою легкую дурь, если, вглядываясь ночами в тайный меридиан,
ты ощущаешь себя рыбой, тогда как остальные уверены, что рабой.
Он носит куртку из флиса, он восхищен и подавлен Анри Матиссом,
он готов, он готов, детка, ты знаешь, ну, то есть, ради тебя он на все готов.
Утром зеркало прожигают твои глаза – глаза подопытной, загнанной крысы,
утром тебя пожирает годовая контрольная на шесть листов.
Он будет жадно дышать тебе в ухо, прижав в коридоре к окну:
я, бля, люблю тебя, бля, люблю тебя, бля, люблю.
Океан не примет тебя назад, не проси: не спасет, не прижмет ко дну,
даже если отчаянно хочешь тонуть (той нирваны, детка, один канализационный люк).
Наша правда проста – ты бинтуешь запястья, а значит, жив,
сосчитай до ста, соберись из того, что осталось, заточи ножи.
Так снимай свою юбку, порванную от бедра, смейся, детка, а не дрожи,
хватит жаться в пыльное кресло, слезай
и иди ко мне – с размазанной алой помадой, в крови, земле и слезах,
грязная, как моя душа, мы сбежим в самую глубь земли, мы сбежим…
Эй, Джим, если ты слышишь нас – скажи?..
SUMMERTIME
Зови меня Джун, - говорит она.
Зови же меня, зови…
И я задыхаюсь словами и ветром. И слышу, и чувствую, как
адреналин бьется жилкой ее виска, бежит у нее в крови,
и дети кричат, и дети играют в мяч, течет по камням река.
- Ты слышишь?
звуки слились в поток, звуки слились в потоп.
Висок ее – соль на моих губах. Висок ее так горяч,
и шепот ее:
одиночество, ночь, автостоп.
И солнце спалило нам крышу, и дети играют в мяч…
Теперь – стоит только закрыть глаза – я вижу ее следы.
Я шел по ним слепо – на джаз и на запад, на запах ее волос.
У берега пела труба, она шла босиком по кромке-каемке воды,
плелась паутина в петлю обо мне, ловили сачками стрекоз.
И шепот ее:
забудь и беги, забудь и беги, беги.
Забыть и бежать? не целясь – пустить в пустоту тетиву,
идти за стрелой? Разбиты дороги. Овраги, пороги, враги…
Я просто иду за ней. И – зову ее… и зову ее… и – зову…
…Зови меня Джул, - говорит она, засыпая у меня на груди.
И ночь пахнет медом. Над нами – лимон-луна.
К ладоням прилип песок, разбитые пальцы саднит,
и воздух звенит, и девчонка – сама струна.
И мертвое море так ровно дышит, так тихо спит,
и если мы сами умрем в этот жаркий и жадный июль
от выпитых танцев и поцелуев до дна на одной из безумных street,
нас отпоет Том Уэйтс под свист шин и пуль.
И протекает сквозь пальцы время. Мимо плывут теплоходы.
Спи, моя милая Джул. Никто не найдет наших тел,
не вспомнит наших имен. Это не счастье ли, это ли не свобода?
Бог улыбается, глядя на нас, словно так и хотел.
...Бесшумно пришли дожди. Она отрезает пряди моим ножом.
Она еще больше похожа на мальчика, не отличишь –
с этой ее упрямой улыбкой и взглядом, от которого у меня ожог,
к нам прилетают дикие птицы, и приручилась белая мышь.
Здравствуй, мой милый Август,
лето почти прошло.
