Последний полёт

Тяжелеют полёты во сне!
То ли я,
то ли мир обезумел:
Наяву правят тризну по мне,
а во сне я нисколько не умер.

Тяжело, невысОко парю,
раздвигая тугие туманы.
На поминках
в родимом краю
пустотой наполняют стаканы.

Опьяняет друзей пустота
благодатью нетварного Духа.
Я над ними – распятьем Христа.
Мне антенны царапают брюхо.

Наяву на Земле меня нет,
в эту явь не резон возвращаться.
Но грядёт ослепляющий Свет,
и не может полёт продолжаться!

Налетавшись до самого дна,
я проснусь, коль Господь не обидит…
Отшатнётся в испуге жена
и меня сквозь меня не увидит.

Обретение строки

Вопреки уговорам жены и наказам врача,
крепкий чай с коньяком
пью ночами, как средство от боли.
Из бессонных глубин возникает под утро свеча
и огонь обретает
по чьей-то неведомой воле.

Смерть торопит:
- Поэт!
  Если есть, что поведать – пиши.
  Для последних стихов до восхода продлится отсрочка.
…И не словотеченьем, а мироточеньем души
я исчерпан до дна,
и осталась последняя строчка.

О, интриги судьбы!
Я скитаюсь на том рубеже,
где для строчки финальной (единственного варианта!),
как не пыжься, не злись, не молись, –
не достанет уже
Ни оставшейся жизни, ни свежести чувств, ни таланта.

Смерть стоит за спиной,
смерть касается робко плеча.
Я хочу оглянуться, но мне не хватает отваги…
Я умру на рассвете.
Инфарктно простонет свеча.
И последнюю строчку Господь воплотит на бумаге.

Молитва в оковах

Есть и хлеб насущный, и ночлег,
Но ворчит старик, когда не спится:
Родина моя – двадцатый век,
двадцать первый – будто заграница.

Чуден Гоголь,
Днепр силён, как встарь,  -
редких птиц влечёт его стремнина.
Блок воспел аптеку и фонарь, -
всё на месте, а в душе – чужбина!

Прощены враги и должники,
интриган-лукавый обезврежен…
Но родные вянут родники
в Новом дне, что истов и мятежен.

Есть и хлеб насущный, и ночлег.
И не в том беда, что жизнь на склоне, -
Чужд и страшен каждый новый век,
ибо Хронос держит нас в полоне.

Слышишь перезвон его оков?
Ныне, присно и во мгле веков.