Шамеев Вадим Энверович
Псевдоним – Александр Э. Привалов

Иосиф Миллер

Иосиф Миллер выходит из дому,
когда вокруг не видать ни черта,
и хоть он готов к судьбы перелому,
но сейчас в душе у него пустота.
Он садится в Хонду, включает радио,
ловит любимое Best FM,
и жизнь переходит в другую стадию -
он погружается в мир проблем.
Их у него сегодня штук тридцать,
а как решать – лишь пара идей.
И, чтобы проснуться или забыться,
он начинает играть в людей.
Он представляет - пусть я буду Лешей.
Буду землю бурить и трубы класть.
Меня будут бояться, хотя я - хороший,
потому что у меня безграничная власть.
А я вдруг сниму отель в Париже
(ну, не отель, а всего один номер,
на третьем этаже, конечно, не ниже,
и россиян никого чтоб меня кроме).
Утром специально попозже встану,
не в шесть, а, так, примерно в восемь,
спущусь в ресторан, возьму круассаны,
вьетнамка в тапках принесет мне кофе.
После обеду сяду в электричку,
приеду, и буду бродить по Версалю,
как будто это мой огородик, личный,
и главное там – встретить свою Алю,
вернуться в город, шляться с ней по бульварам,
лавируя между любовью и грехом,
и не чувствовать себя таким старым,
таким облезлым и скучным чудаком,
радостно слушать ее щебетанье
про Дю и Мю и разные Эль Али,
самому забыть, что многие знания –
это всегда многия печали,
рассказать ей об этом,
показав рубцы на запястьях,
и поклясться уходящим летом,
что вообще-то не в любви счастье.
А под конец дня все-таки не сдержаться,
и целовать ее лягушачий рот,
и она тогда начнет отбиваться…
А, может быть, и наоборот.
И тогда…
Он никак не может кончить,
ведь он такой вдохновенный враль!
Его Хонда стоит на обочине,
а снаружи – московский февраль.

       Анамнез

Мои исколотые пальцы
Мне говорят: «Ты диабетик,
Тебе уже не стать начальством,
И в жизни ничего не светит»

Мои скрипучие суставы
В любви мне редко помогают.
Но лишь подруги-костоправы
Об этом всю неправду знают.

Мое истерзанное сердце
Впитало боль и утопило
Инъекцию горилки с перцем
В количестве пяти бутылок.

В анамнезе, по счастью куцем,
Найдутся строчки и такие:
«Не те, к несчастью, члены гнутся,
И не сгибаются другие.»

И лишь душа, признаюсь честно,
Меня совсем не беспокоит.
Она пуста и бесполезна
Как старческий сперматозоид.

   Черно-белое воспоминание

А помнишь, как мы целовались, печатая снимки
Вечерней Москвы, в бесконечном весны карнавале,
И красный фонарь освещал нас, сидящих в обнимку,
Над ванночкой, где на листах проявлялись
Нечеткие контуры мест, и событий моменты,
Потом становились все резче и неизгладимей –
Склон Ленинских гор, и река, как хрустальная лента
На темном холсте, и свинцовость заката над ними,
Подмоченный Кремль и салюта высотные стрелы,
Беседка в саду одиноком, и профиль твой гордый,
И тонкие пальцы на клавишах черных и белых,
Когда неумело пыталась ты взять три аккорда.
Нам было по двадцать, и жизнь была яркой и сочной,
Но цвет уходил в серебро черно-белого фото,
Теряя по ходу свою глубину и порочность,
Пока мы блуждали в полях молодого Эрота.
Мы тратили время беспутное в поисках веры,
Искали моменты, где чувства оттенки застыли,
Не зная, что жизнь, постепенно, окажется серой,
И лишь фотографии станут навечно цветными.
Безжалостно время стирает моменты и лица,
И жизни цвета на закате вернутся едва ли,
Но память хранит тот свинцовый закат над столицей,
И красный фонарь, и как мы с тобой целовались.