***
Просто она не видела.
Как-то не обращала.
То ли обои в крапинку,
то ли руки не доходили.

Немножко извёстка сыпалась.
Немножко прибрежной тиной
пахло.
А на окошке высился
кактус.
Колючим. Толстым.

У неё была тихая радость
засыпать исключительно голою,
запрокидывая этак голову,
меж ногами подушку комкать.

У неё была милая странность
рисовать на коленях рыбок
и смеяться, ногами дрыгая,
на полу, по ковру катаясь.

Изначально…
Такая мелочь.
Под окном собирались лужи.
Подоконник сочил капелью.
Плавунцы и жучки досужие
выползали на свет из щели.
И шуршали.

Без отвращения
собирала жучков в ладони,
выносила на свежий воздух,
отпускала, подбросив, с возгласом,
провожая их взглядом донеба.

Изначально…
Немножко глупо.
Возле кресла жила лягушка.

Иногда, приготовив кофе,
забираясь в кровать,
с печеньями,
наблюдала, как сверху плинтуса
пробуравливается ручей.
И такой был ручей упорный,
так настойчиво бил сквозь стену,
что рисованные рыбёшки
куролесили на коленях.
Бесновались, пытаясь спрыгнуть.

Изначально…
А дальше более.
Берега поросли осокой.
Опрокинутые течением,
табуретки цикадно цокали,
бестолково кружась у шкафа.

В занавесках  порхали бабочки.
Среди книжек шныряли птицы.
Прижимаясь спиной к обоям
всё старалась не шевелиться,
и смотрела, открыв глазища.

Ей осталось…
Такая мелочь.
Чтобы камни и кирпичи
заплело молодым ракитником.
Чтобы люстра горела в небе,
уходя вечерами в спальню.
И чтоб утром, непременно лебеди.

…Бусинки сыпались в воду.
Желто-зелёное просо.
По несолёному студню
плыла, колыхая ряску,
на деревянном плотике,
светловолосая.

*  *  *

Её был путь…
На серой половине подвальных плит
кроватное тряпьё сожрала моль,
срыгнув на плесень розовые пятна.
Её вперёд на цыпочках несли
ходули ног.
Вперёд и вверх…
Подушечки ступней
искали путь, перетекая с носика на пят.

Паркетный пол вначале покорил!
Полуэтажность ласково давила
на светлый ум…
Контрабасист курил траву.
В его кудлатой рыжей бороде
всегда сквозила хитрая улыбка.
Паркетный пол вначале покорил… И
целый день…
Контрабасист курил траву.
А вечерами все её курили.

Браслетный дым,
впиваясь в альвеолы,
цветным подолом гладил по щекам.
Спокойствие рубило клавикорды,
желание колбасило виолы,
бубнил стихом удолбанный кахон.

И было так…
Песком сожгло кретиновое лето.
Мозолистые кеды на ногах
топтались у замшелого фонтана.
Тогда ей подфартило коридор…

Бежать из края лестниц до балкона,
кричать на голубей и воробьёв,
кружиться в разноцветных балахонах
или без них.
На пальчиках её
росли цветы.
Она вплетала волосы в венки,
в кусты своих смешных смородиновых веток,
чужих мужчин…

На дрожь в руках смотрели восхищённо.
Самозабвенье, всхлипами души,
пыталось насладиться до отвала.
Вживляя тени в звонкую ещё
грудную клеть, желающую млеть.

Седых факиров тощие лодыжки.
Пустые курдюки волыночных мехов
чесали бодхисатвы размышляя -
в одышке,
с полупеной на губах, -
сулили полусгнившие мансарды.
Линованные темперой листы
приобретали облики порталов,
зашторенных фанерной кисеёй.
Полипы на обоях прорастали.
Полипы набивались под ногтями.
Пуская корни в тонкую её…
И в миллиард окрашенных мансард.

Её был путь на серой половине.

Вышивание крестиком

Лес бесконечный.
Высокие ёлки. Сосны.
Салат из сморчков и волнушек.
Белки по зайцам бросают орехами,
целятся в шею и целятся в уши.

Долбень лесная.
На дятловой улице праздник –
ветла заразилась червями.
Феньки брусничные сыплются радостно
в волчьем логу и в панютиной яме.

Радость покрыла дождливое лето.
Запахом мёда намазала лужи.
Дикая свинка никак не надышится
диким, коварным, проказливым мужем.

В белой палате.
Белые женщины.
Белые тумбочки. Беленький столик.
Дали задание – вышить салфеточку…
Крестик Инолики
Крестикинолик…