Встать, поборов бессмысленность и лень,
встать, поборов себя всегда такого,
лишенного всего, что есть не слово,
проваливаясь в день.

Шумят автомобили, тополя.
Шумы их доставляются мне в личку.
В руках – синица, жизнь, но по привычке
взглянув на небо, выбрал журавля.

Раскинутая сеть дорог, наук,
законов, корпораций, интернета.
Два вида жизни, муха и паук,
есть в той сети, другого вида нету.

Детсад и школа, Вуз, работа, морг.
В особенности пункт последний прочен.
Есть от чего отчаиваться, впрочем
есть от чего испытывать восторг.

Гигантский лист к ногам летит кленовый.
Зима сменяет осень, и грядет
две тысячи одиннадцатый год
лишь цифрою сменяющейся новый.

                *    *   *
Нагибин умер, прокляв времена,
в которых изначально оказаться
той жизни предстояло, что кавказцу
«проездом в вашем городе» дана,

прозрачна и воздушна, из стекла
с узорами из трещин, необычна…
«Так что первично, дай ответ!» - «Дала:
материя первична. И вторична».

И нет – так нет, и да – так значит – да.
Так почему неразделимы обе:
союз между частицами, беда.
Одну из них я все-таки угробил.

У господа лишь господа прося,
не рукописи рву – себя на части
и «в стол» пишу (а стол – Россия вся)
во власти смерти, ну а смерть во власти.

                 *    *    *

По бездорожью загремев,
автобус сбрасывает скорость.
Чадят дрова… В момент сгорев,
не разожгла их юность, хворост.

На остановках пузырьки,
шприцы, бычки, остатки пищи.
Остапы едут в Васюки –
летят рекламы и афиши.

Нечеловеческая страсть
в глазах, товарищ Маяковский
глядит с плаката, матерясь
на землю, что  осталась плоской.

Где мальчик был, и было лето,
и день – длинней любого дня!..
Во мне не тронули поэта,
в поэте грохнули меня.

Во мне все гибнет, все поет
и суд идет, лишенный судей.
Я глух и нем: кругом народ,
вокруг меня всего лишь люди.

Пристать немыслимо, вода
течет, свои меняя лица.
Откажет сердце – не беда,
подумает и согласится.

Я гнать не в силах порожняк,
я должен биться и врезаться!..
И семь рублей зажав в кулак,
до Пугачевской ехать зайцем.