Автобусные поездки в странах третьего мира

Что я успела узнать об этом автобусе,
мчащемся 
мимо цветов на обочине,
мимо маленьких злых штопоров пыли,
мимо, мимо,
пока я думала о колонии микробов,
греющихся и растущих под пальцами
на горячем металле поручня?
 
Зачем, впрочем, задаваться вопросами о придорожном цветке,
если тут, в автобусе,
старуха везла оранжевые лохматые комки,
оторванные от ножек, обесточенные,
нанизанные на нитку,
говорящие "namaste",
целующие мой локоть разбухшими, влажными, то ли от росы,
то ли от старухиного пота губами.
 
Их название, знакомое с детства, затерялось тоже.
 
Я даже не выяснила толком маршрута.
Среди непроговариваемых названий
не было видно моей остановки,
но, очевидно, автобус все-таки
позаботился обо мне,
поскольку пишу эти строки из места, которое я зову
домом.
 
Был в моей биографии и другой,
деревенский автобус,
только тогда, в первом, не зияла разделительная черта
между маленькой мужской
и большой женской половиной.
Я стояла, неожиданно высокая,
на невидимой полосе между ними –
женщина, одетая не так, как подобает женщине,
решительная, как мужчина.
Americana – для мужчин,
для женщин – puta,
крадущая их мир.
 
Но и этот автобус
(ох, и натерпелась же страху)
не подвел, доставил.
Водители знают, куда мне надо,
или это я привыкаю к новым местам,
новым мирам,
новым правилам
в их неуловимой похожести?
 
Иногда спрашиваю себя: 
из того ли пишу дома, из которого
вышла с утра?

Огородная молитва

Сон и бессонница: черное, белое, белое, черное.
Нет равновесия, есть победители. Я - побежденная.
Черное/сонное, просто пугает своей черноземностью/.
Белое/бодрствуя, тупо таращится твердою льдиною/.
Как же так, Г-споди? В картах ведь не было дома казенного?
И с обреченностью с грядки взываю я: "Пересади меня!"

Будет потеха ему, агроному-любителю.
Знаю, что некуда деться, вокруг - геометрия.
Пересади меня, Г-споди, слышишь? Иссохшими листьями
Шарю по грядке в припадке тоски и неверия.
Эта разметка уже утомила, и выело
все, что питало когда-то, из почвы отчаяние.
Эксперимент затянулся. Считаешь гордынею
Вечный мой голод и жажду, веселый начальничек?

Ладно, чего уж, считай меня дурой капризной,
неблагодарною выскочкой парниковой.
Что-то ведь есть и получше обычной любви с перегноем?
Что-то другое.

- Пересади меня, Г-споди, - горестно. -
В новую лунку, под новым именем.
Что тебе стоит, прошу, помичуринствуй:
пересади меня. 

Ода бульону

Науке и логике неподвластны,
Два снадобья лечат универсально-
Имбирный эль мамаши ирландской
Да (у нас говорили о нем с придыханием)
Еврейской мамаши бульончик куриный.
Простуда ли мучит больного,  язва ли,
От хвори банальной иль неисцелимой.
Я где-то услышала - бульон прозвали
Метко еврейским пенициллином.

Расплавленным золотом, жидким кристаллом
Дрожа и дымясь, опаляет весело.
А в детстве я, помнится, презирала
Бульона наваристое еврейство,
И, заболев, торговалась с мамой,
Воротясь от тарелки, ворча: "Не буду",
Отодвигала горячей рукой упрямой
Навязчивую заботу этого блюда.

Казалось, откармливают, как курицу - просом,
Под байки да россказни, под любое
Объяснение, а это - просто:
Меня отпаивали любовью.
Меня любили, о том не зная,
Неприхотливые те несушки,
Чьи телеса мне несли, вздыхая
(Деликатес, а не хлеб насущный),
С базара, шаманские телодвиженья
Их очищали от грешной крови,
И бледные жертвы кораблекрушенья
Вступали в кипящие воды бульоновы.

Всплывали на гребне, потея жарко,
Целомудренно-непорочны,
Местечковые Жанны д'Арк, но
Потом тонули в расчете точном.
Зла и голода не помнящая,
Выживающая на малом,
Курица себя отдавала полностью,
Веками еврейских детей спасала.
И бабушка, полководец куриный,
Всегда выигрывала Цусиму.

А нынче пенициллин - в аптеке,
И, если мне заболеть придется,
Не пощупают лоб, не оттянут веки,
Суета тревожная не начнется.
Сухарей насушите из старой булки,
Отведите в детство, где неудержимо
Любовь на плите, выкипая, булькает
Во вредных прозрачных разводах жира.
Где вы, тетушки, бабушки? Где ты, мама?
Разотрите спину, укройте плечи.
По звонку из китайского ресторана
Принесут чикен суп, только он не лечит.