***
                                                           Дж. Китсу

«Здесь лежит тот, чьё имя начертано на воде»,
Имя твоё, писанное вилами по воде,
Бросишь камень, круги пойдут по воде
и исчезнут скоро.

- Скажи, где ты раньше был? – Нигде.
- А сейчас, скажи, где ты? – Нигде.
- А где позже будешь? – Нигде. Нигде.
И разрушил город.

***

Когда ласточки улетят на зимовку по направлению к Северу
(пустынная Африка, не знавшая прихода весны,
застонет от одиночества песками, водными тропами, зеленью),
бревенчатые дома, гаражи, городские улицы станут тесны,
тротуары, отяжелевшие от глыб фантомного снега,
забудут легкость прикосновений босых ног,
недоуменной оторопью «побега куманики», бега, пробега
транспортного средства – велосипеда, катка асфальтового
– по тесьме дорог,
торопливым шагом всегда спешащего человека,
дробными взмахами крыльев летящих птиц,
ты тоже уйдёшь, не дождавшись начала века,
небрежно смахнув опостылую пыль с ресниц.

Выставки и помойки
(ну очень лирическое)

III

«На душе петербуржно», -
говорил беззастенчиво, -
тусклым цветом верблюжьим
осень с небом повенчаны».
Королевским пурпуром
на губах твоей женщины
остывала бездарность
философских сентенций.
В принужденной беседе,
что пророчила ад,
(на столе в хрустале
лиловел виноград)
не смотрели друг в друга –
не рассеивать взгляд,
жизнь стучала упругим
недостатком преград.

I

Ты одаривал  радужным
беззаботным весельем,
будто заячью лапку
в петлице носил
цвета мяты.
Она же – в сумбуре измятом
своих мыслей, чужих
представлений и судьб,
улыбалась натужно,
экстатически хмурилась,
событийным считала
переход через улицу,
не любила гортензии,
яркий свет и притворство,
ты читал ей статьи
«Жизнь и творчество
Бродского» и/или Фета.
Солнца не было, словно
дрянная конфета
растеклась карамелью
над нами тремя, -
густо-розовым бархатом
вечер осыпался.
В сигаретном дыму
терпким запахом липовым
вы чудились мне мертвыми
и подумалось враз,
что мой Бог и ваш, общий
Бог, один на двоих –
это разные боги
и дороги, которые нам предстоит
прошагать перелесками –
параллельные.
Грусть толчками видений
отдавала тебе
и глаза ее с блеском,
и платья коктейльные,
даже смех. Тут я вспомнила
тех,
кто бессмысленным смутным
туманом заутренним
проплыли чередой
ваших тайных обид
сквозь меня: мой протест
и нелепицу, вид
неуместный.
Гротеском отвесным
всё подернулось. Мир
нас не мог выносить
и не вынес. Она,
утром ранним пришедшая
(изо рта - «влюблена»),
собрала ожерелья
и бутылкой вина,
рассыпая попутно
стеклянные бусины
слов, попрощалась.
Темна
голова ее с за уши забранными
волосами осталась
на твоем телефоне.

II

Я с запястий сдирала
кусками кожу,
ты шептал в пустоту:
« Никого дороже,
ничего,
в следующей жизни
мы будем вместе:
я – белым львом или рыжим котом,
она – металлической лестницей в небо,
мурлыканьем
или песней».
А я тогда дирижаблем,
что может двигаться
в любом направлении
независимо от движения
воздушных потоков,
потому что «око за око»
и закон притяжения
не имеют силы
в нашем случае.

Сам собою измученный,
ты не мог молчать:
«У нее теперь муж, герань,
макароны по-флотски,
кровать
ротанговая и в субботу вечером -
баллады Высоцкого
из фильма «Стрелы Робин Гуда»,
она гуляет с псом,
плетет венки,
покупает посуду,
на ее рояле – поблекший шелк,
а на стенах – старинная парча,
а я теперь – одинокий волк, -
проворчал
(не без усмешки), -
одинокий волк и мой удел –
выставки и помойки,
безудержный беспредел».

IV

Любая история,
что грешит избытком трагизма,
не может быть рассказана иначе,
кроме как
языком вульгарного фарса,
где так называемая
«личная» территория
теряет четкую очерченность граней.
Посему мораль
(несмотря на риск
показаться самодовольной):
не стоит стричь волосы,
если их длинна имеет значение
и делать Другому больно,
даже если очень хочется.